Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И когда захлопнулась за ними дверь, Курганов стремительно встал с табурета.
— Ах, шкуры...
— Георгий, — ласково и тихо прервал подполковника комиссар, — уже четвертый час. Надо готовиться к рассвету, а мне в политотдел, за ними.
Невесть откуда взявшаяся мохнатая пепельно-серая бабочка заметалась вокруг красноватого огонька лампешки. И в такт ее движениям на стенах и на потолке внезапно возникали и тотчас исчезали многочисленные тени.
Откуда-то с переднего края донеслась торопливая очередь немецкого автомата... другая... третья. Тотчас полоснул щедрой очередью наш станкач. Взвизгнули и раскололись первые мины. «На моем участке», — прикинул в уме Береговой и насторожился.
Продолжительный зуммер приковал Курганова к телефонному аппарату, и он, не дослушав доклада и не отрываясь от трубки, приказал Береговому: — В дивизион!
Уже за дверью командир дивизиона услышал сердитое, но заботливое предупреждение подполковника:
— По дороге смотрите в оба. Чем немец не шутит, пока ворон считают...
Кто именно считает, Береговой уже не расслышал. Ночь тарахтела. Тьма на какие-то минуты отступала перед фейерверком ракет. Чувство боя овладело и сердцем, и умом. Оно — это чувство — вытеснило тягостную сцену допроса, изменников, гнев и боль командира полка. Остались — дивизион, немцы, война.
Береговой уже был на своем наблюдательном пункте, когда с передовой дали знать о прекращении огня. А полчаса спустя он докладывал сотому о том, что линию фронта с боем перешел потрепанный дивизион, личный состав которого именует себя «чапаевцами».
— Этих новоявленных чапаевцев вместе с материальной частью препроводить в тылы полка... Командира и комиссара дивизиона — ко мне, — приказал Курганов.
Потом наступил рассвет, короткий в ожесточенном и неравном бою день... И сегодняшняя беда стала вчерашним делом.
Береговой спрашивает разрешения и входит к командиру полка. Он стоит у стола, на котором вчера лежали листовки, а теперь — пятисотка, незаменимая карта артиллериста. Лицо командира полка спокойно и сосредоточено. Глаза смотрят ясно и строго. Вокруг подполковника штабные командиры. По всему видно: разрабатывается новый план боя. Береговой докладывает о прибытии.
— Здравствуй, младший лейтенант, — протягивает руку Курганов и негромко, как бы раздумывая, продолжает: — Вот что, с этими подлецами поступят по законам военного времени. А вы вынимайте карту, слушайте и записывайте боевой приказ.
3
Было еще темно, когда их повели на батарею из штаба дивизии. Дорога вилась по полянам, внезапно ныряла меж могучих сосновых стволов в лес, и тогда тьма сгущалась и словно приобретала весомость материи. Они молчали. Молчал конвой. Молчала в пушистых папахах ровная, непокорная сосна. И только снег сторожко поскрипывал под нажимом валеных сапог.
Неожиданно Мосин дико закричал, звериным прыжком настиг впереди идущего конвоира и сшиб его с ног. Потом черной, призрачной тенью метнулся в целину снега, в кусты, в лесную нехоженую тьму. Беспорядочные, неприцельные выстрелы погнались за ним, но ни одна пуля не настигла беглеца, потому что в паузах между выстрелами еще долго и отчетливо были слышны шум разрываемого снега, и шелест подмятых кустов, и треск сушняка, когда он попадал под ноги беглецу...
Об этом Береговой узнает позже, а теперь еле приметной тропой он пробирается с ординарцем на батарею. Светает. И так отчетливо начинают проступать деревья, кусты и лесные сторожки, что кажется, будто тьма ночи тает и уступает место невесомой холодной прозрачности.
В голове — одна неотвязная мысль. Ночью, пересматривая немудреное содержимое вещевого мешка Сударика, Береговой обнаружил в треугольном самодельном конверте письмо его жены. Жена писала: «Милый, Петя, ты о нас не беспокойся, живем мы хорошо, спокойно. Только все болеем за Москву... Отгоните вы поскорее от нее проклятого немца... А сынка наш вот как гордится тобой. Мой папа, говорит, Москву защищает. Все ребята в классе завидуют нашему Вовику».
Вот, может быть, и сейчас проснулась эта простая и ласковая женщина, любовно прикрыла разметавшегося во сне сына, присела к краешку стола и пишет своему Пете торопливое письмо, пока ранний гудок не позвал ее к станку. И не предполагает она, что ее Петю через час боевые друзья расстреляют за измену... И потом в один из дней придет к этой женщине человек, придет и скажет: твой муж предатель... И отшатнутся от хорошего славного Вовки его одноклассники, и всю жизнь будут жечь ему сердце страшные темные слова: мой отец был изменником Родины. Виновато и робко будет смотреть он в скорбное, постаревшее лицо матери и молчаливо проклянет самым тяжелым проклятием своего родного отца и навсегда отрешится от него... Так как же ты, Сударик, стал клятвопреступником? Да, да... Курганов прав: и он и Мосин струсили и стали изменниками. Но как же, как же можно изменить Родине?
— Правее держите! — предупреждает командира дивизиона ординарец, и тут Береговой замечает, что чуть не наехал на орудие. Подбежал комиссар дивизиона и, ухватившись за стремя, торопливо рассказал о побеге Мосина.
Береговой спешивается и молча проходит мимо часового, который привычно и четко приветствует его по-ефрейторски. Дивизион выстроен на задах батареи, за неглубоким овражком, где сразу стеной возвышается сосновый лес. Береговому никто не докладывает: здесь уже находится старший начальник — комиссар полка. Он кивает комдиву, что-то вполголоса говорит военюристу и потом, обращаясь к дежурному по батарее, негромко приказывает:
— Привести в исполнение приговор...
На совсем уже посветлевшей поляне комиссар собрал вокруг себя бойцов и командиров, внимательно оглядел всех пытливыми карими глазами.
— Товарищи! Я хочу вам сейчас прочесть одно стихотворение...
«Да уж не шутит ли он, совсем не к месту?» — почти враждебно думает Береговой, глядя, как комиссар вынимает из полевой сумки книгу в лиловом переплете.
А Ляховский уже читает ровно, выразительно, проникновенно. Выражение напряженного ожидания постепенно исчезает с лиц, глаза бойцов то загораются, то легкая тень грусти увлажняет их, то вдруг чувство враждебности и непримиримости вспыхивает в них с новой силой.
Бежит... бежит к родному аулу Гарун. Вот и первая знакомая сакля. В ней светится огонек, под ее кровлей он обретет покой, поддержку, оправдание своему тяжкому проступку. Клятвой труса клянется Гарун старому Селиму, он оправдывается перед ним в своем бегстве с поля брани, он молит, он униженно просит принять его. Но умирающий Селим гневно отвергает беглеца:
Ступай — достоин ты презренья.Ни крова, ни благословеньяЗдесь у меня для труса нет!..
Голос комиссара крепнет, и в нем звенят властные нотки. Не Селим, а он говорит сейчас то, что ему диктует его сердце, совесть, партийный долг... И кто-то из бойцов не выдерживает, убежденно и деловито басит:
— Сильный старик...
На бойца шикают. А над лесом плывет бесхитростная девичья песня, от которой Гарун становится бледней луны, а сердца солдат холодеют, как перед стремительным рывком в атаку:
Будь славе вернее.Своим изменившийИзменой кровавой.Врага не сразивши.Погибнет без славы...
Но мать... мать — она простит, она примет своего сына. Страх и смятение на лицах бойцов. Они с мучительным напряжением смотрят на комиссара. Мать — она теперь для них судья, одна она может теперь сказать большую правду им. Она еще с верой и надеждой спрашивает: отомстил ли ты, мой сын, за погибших в бою?
Нет, он — ее сын — не отомстил.
— Молчи, молчи! — гневно говорит она сыну:
Ты умереть не мог со славой,Так удались, живи один.Твоим стыдом, беглец свободы,Не омрачу я стары годы,Ты раб и трус — и мне не сын!
— Правильная мать! — снова не выдерживает прежний бас.
— Вернее сказать, праведная, — поправляет Ляховский, отрываясь от книги и устремляя на слушателей влажные и ставшие совсем черными глаза. Минуту-другую он смотрит на притихших бойцов и вдруг как бы про себя повторяет!
— Ты раб и трус — и мне не сын...*
Лицо комиссара скорбно, из-под шапки-ушанки не первым серебром поблескивают виски.
Глава седьмая
В КАНУН ПРАЗДНИКА
1
Армии оборонявшие Москву, выстояли. Октябрьское наступление фашистов сорвано. Оно разбилось о непреодолимую преграду советской обороны.
После двадцатисуточного непрерывного боя на участке дивизии гитлеровцы были вынуждены ослабить нажим, а на двадцать первый день с рассветом прекратился грохот артиллерии и танков, и над частями дивизии Панфилова нависли одинокие разведывательные самолеты врага. С утра и до вечера кружились они с ровным, выматывающим нервы стрекотом, пока ястребки не отгоняли или не сбивали их.
- Собрание сочинений в трех томах. Том 3. - Гавриил Троепольский - Советская классическая проза
- Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар - Борис Пильняк - Советская классическая проза
- Матросы - Аркадий Первенцев - Советская классическая проза
- Собрание сочинений в 4 томах. Том 1 - Николай Погодин - Советская классическая проза
- Так было… - Юрий Корольков - Советская классическая проза
- Собрание сочинений в девяти томах. Том 1. Рассказы и сказки. - Валентин Катаев - Советская классическая проза
- Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - Лев Кассиль - Советская классическая проза
- Избранное в двух томах. Том первый - Тахави Ахтанов - Советская классическая проза
- Собрание сочинений в четырех томах. Том 1 - Александр Серафимович - Советская классическая проза
- Собрание сочинений в четырех томах. 2 том - Борис Горбатов - Советская классическая проза